Добрый дядя оператор
Радий Радутный
Добрый дядя оператор
Четвертый час битвы начался спринтерским забегом[AK1]. Два демона, отчаянно матерясь, волокли бочку с порохом к столь удачно поставленной в узком ущелье башне, рыцари, двинувшиеся было следом, были встречены дождем стрел со специально утяжеленными наконечниками и так же поспешно откатились назад. Через мгновение и по той же причине демоны стали похожи на подушечки для иголок, но слабея и оставляя за собой черно-кровавый след, все же не останавливались. Появились драконы. Струи напалма ударили с неба, сметая незадачливых защитников цитадели, один из демонов споткнулся и чуть не упал рыцари отреагировали дружным стоном, но еще через мгновение странное существо в черном плаще с капюшоном взмахнуло рукой и бросило навстречу живым огнеметам несколько сверкающих зеленоватых вихрей. Пронзительный визг сопровождал это непонятное действие, и даже лучники, прикрытые толстыми стенами башни, с криками охватили головы руками. Вихри смерти , как обычно, подействовали хорошо, драконы, потеряв двоих, развернулись было к колдуну... и в этот момент демоны с хохотом сунули факелы в порох.
Добрый дядя оператор скачать fb2, epub бесплатно
«На душе было примерно так же, как и на улице, – серо и холодно. На улице было еще и сыро, но душа моя высохла много лет назад. Высохла и очерствела. Может, еще и окаменела бы, да просто времени не хватило.
А на улице – о, там было даже не сыро, а мокро. Три дня морозов и метелей; снега насыпало столько, что замер неподвижно весь Киев. Десятки замерзших бомжей; снежные глыбы, свисающие чуть ли не с каждой крыши, несколько разбитых ими голов… а затем рррраз! – и все это безобразие начало таять. Не сразу, конечно, попробуй-ка, растопи сотни тонн снега, но все равно слишком быстро…»
Да.
Да, я стар. И, возможно, немножко ворчлив. Что поделаешь – уж такой есть.
Я действительно стар. Все участники той истории давно в могилах, и только я раз за разом заново ее переживаю. Проклятая память постепенно крадет всякие мелочи, вроде имен и цвета глаз, но главное – главное! – она не тронет. Не посмеет. Как всякий старик, я живу только воспоминаниями.
А, вообще говоря, славные были времена. Весь мир был тогда… активнее, что ли? Это сейчас толпы народу приходят чтобы открыть рот и сказать «Оооо!». А мы все это строили, создавали. А сейчас? Тьфу, да что говорить…
Самолет был не так чтобы очень большим. Обычным был самолет, а впечатление огромного и гулкого брюха возникало, скорее всего, по другой причине. Пусто было в салоне, вот по какой.
— Негусто у вас с пассажирами, — небрежно сказал человек, устроившийся в левом кресле первого ряда.
— Не сезон, — равнодушно откликнулся командир.
Дверь в кабину была мало того, что открыта, так еще и поставлена на защелку. Кто летал, тот, наверное, удивится, а удивляться здесь нечему. Бывают такие пассажиры, от которых можно не закрываться. По двум причинам — во-первых, в Турцию они не хотят. Во-вторых, если уж захотят, то закрытая дверь их не остановит.
Деус-машина работала третьи сутки.
Гулкое уханье ритмолидера от времени пробивало слои защиты и слышалось даже здесь, в подземном бункере, за три сотни километров от эпицентра.
– Доброе утро!
Женский голос, вкрадчивый и нежный, слышался ниоткуда и отовсюду одновременно, – из стен, с потолка, с пола и из середины мозга. Он звал и манил, приглашал… и так, что ему просто невозможно было не подчиниться.
Женщине, которая наговаривала эти слова на магнитофон, было около семидесяти, и кроме голоса, она ничем примечательным не обладала.
Этот рассказ писался для конкурс «Публикант – Книга будушего». Конкурсные ограничения его слегка подпортили, но теперь перед вами – полноценный и даже немного улучшенный вариант.
И снова настало утро, и снова яркий солнечный свет разогнал предрассветную серость, и снова исчезли ночные призраки, похожие на клочья серого тумана, и вернулись тепло и свет, жизнь и радость.
И боль.
Боль, вечная привычная и непрерывная, вот уже сорок лет обжигающая с неослабевающей силой, разрывающая на куски сердце, душащая, ослепляющая, всепожирающая боль!
Он встал, несмотря на возраст, потянулся, подошел к окну.
– Доброе утро! – запищал будильник. – Сегодня двадцать восьмое марта две тысячи…
Новички, читая Email, первым делом смотрят на подпись; люди поопытнее обычно ищут имя адресата в поле From; ветеранам же, вроде меня, это не нужно – адрес запоминается гораздо легче, чем реальные имена. Говорят, что фанатики ICQ, когда знакомятся – просто обмениваются номерами, но по-моему, ICQ – дырка в секьюрити...
Письмо было с какого-то hotbox'a.ru, не содержало никаких знакомых сигнатур типа valerka или pka, и я чуть было не отправил его spamguard'у – у ветеранов это тоже вроде рефлекса. Но не отправил.
– То, что я появился у вас в кабинете – уже кое о чем говорит, не так ли ?
Президент кивнул. Это действительно кое-о-чем говорило.
– Да-да, разумеется. Я уже давно думал сменить начальника охраны.
– О, нет ! – гость рассмеялся. – Я совсем не это имел ввиду. Боюсь, что в данном конкретном случае ничего не смог бы сделать даже профессионал, а не ваш кузен. Дело совсем не в этом.
– Так в чем же ?
Президент казался бы абсолютно спокойным – если не слегка подпрыгивающий палец рядом с кнопкой селектора. Был еще один признак – веки его также вздрагивали чуть ли не каждую секунду – но профессионал с первого взгляда отличил бы «синдром бомбежки» от простой трусости. Историки оказались правы – Хусейн действительно не был трусом.
Зверь – это я. Впрочем, в разные времена меня и называли по-разному. Зверь, Убийца, Демон, Бес, Наваждение, Ужас… Да, человеческая фантазия в этом смысле весьма развита… хе-хе…
А ведь вся эта куча титулов совершенно мной не заслужена. Ну… почти не заслужена. Я не убийца. Все, чего я хотел и хочу – это жить. Жить, жить, жить, выжить при любых условиях и выбраться из любой заварухи, спасти себя… а если кто-то случайно (а обычно – далеко не случайно) – очутился на пути – то сам и виноват. Я-то тут при чем?
Дмитрий Радышевский
Интервью с Иосифом Бродским для "МН"
Иосиф Бродский.
С нобелевским лауреатом поэтом Иосифом Бродским беседует собкор "Московских Новостей" в Нью-Йорке Дмитрий Радышевский
Заставить себя звонить Бродскому и просить об интервью тяжело. Мучаешься от собственной назойливости, от того, что просьб таких он получает сотни; от, грубо говоря, несоответствия твоего суетливого жанра работе поэта; и от того, что прекрасно знаешь его отношение к интервью. "Я не думаю, что это необходимо кому-то, - говорит он. -- Те, кому интересно общение со мной, могут читать мои стихи".
Мы с ним дружили. Мы подружились в лихое время. Мы напали тогда на почту. Революции нужны были деньги – и мы экспроприировали эти деньги в пользу Революции. И вот тогда Кобе и повредили руку. И потом на всех картинах – на тысячах тысяч картин – Коба будет изображен с вечной своей трубкой в согнутой руке. (В ту страшную ночь, когда Кобе уродовали руку, я не знал, что стою у истока лучших произведений нашей живописи…) Как не любил Коба свое удалое прошлое. Когда невеста спросила его о руке, Коба рассказал рождественскую историю о бедном маленьком мальчике, искалеченном под колесами богатого экипажа.